Русская литература никуда не делась

Из литературной студии «Луч» вышли многие известные поэты. Игорь Волгин и Бахыт Кенжеев. Фото из архива Игоря Волгина

С 5 по 8 декабря в Москве будет проходить международный литературный форум, где Ассоциация союзов писателей и издателей России (АСПИР) соберет на одной площадке – в Гостином дворе – коллег из 30 стран мира. Среди них Игорь ВОЛГИН, с которым о его многогранном и многоликом творчестве, а также о настоящем и будущем русской литературы в мировом контексте побеседовал Александр АНОСОВ.

– Игорь Леонидович, вы много раз говорили в интервью, что поэзия не прощает измен даже с Достоевским. Но вы вернулись в поэзию после 30-летнего перерыва, в 2011-м, и вернулись победительно. «…Гумилевская твердость и точность слога, порой жесткость и мужественность поэтического высказывания. Впрочем, как и пристальное внимание к художественной детали, вообще – к художественной форме, не терпящей жеста, летящего мимо смысла» – так писала Олеся Николаева о вашей книге «Homo poeticus». Что вы сделали, чтобы поэзия вас все-таки простила?

– Тут есть некоторая тайна, не поддающаяся рациональным истолкованиям. Я могу что-то предполагать или о чем-то догадываться. Разумеется, отход от поэзии, вернее, от практики сочинительства, не был намеренным выбором. С одной стороны, возможно, это было следствием внутреннего недовольства собой как стихотворцем. А с другой – следствием глубинной тяги к исторической прозе, ощущением того, что именно здесь я смогу, высокопарно выражаясь, реализовать свой творческий потенциал. И, конечно, Достоевский предстал как некая захватывающая загадка, как внутренний ориентир духовного существования. При этом я отнюдь не отрекался от поэзии, от связанных с ней ощущений, от ее безоговорочной правоты. Мне кажется, что, крайне редко «отвлекаясь» на сочинение стихов, я бессознательно старался совершенствоваться как автор. И весь мой жизненный опыт причастен к этому скрытому, но неостановимому процессу. Когда же он подошел к некой критической точке, появились новые стихи. Поэзия не наказывает и не прощает: она лишь готова или не готова внимать.

– Знаю нескольких людей, никак друг с другом не связанных, которые с упоением читали вслух «Я родился в городе Перми…».

– Мне тоже нравится это стихотворение (смеется). Его очень любил Евгений Евтушенко, более того – великолепно его читал, гораздо лучше меня: есть телевизионная запись. Я – дитя войны, там мои истоки и, возможно, мое понимание жизни. Вот концовка этого стихотворения:

И у края жизни непочатой

выживаю с прочими детьми

я – москвич, под бомбами зачатый

и рожденный в городе Перми,

где блаженно сплю, один из судей

той страны, не сдавшейся в бою,

чьи фронты из всех своих орудий

мне играют баюшки-баю.

Я очень люблю поэтов военного поколения – Бориса Слуцкого, Александра Межирова, Давида Самойлова, Константина Ваншенкина, Юрия Левитанского… Они удостаивали меня своим вниманием, некоторые – дружбой (например, Евгений Винокуров). Вообще, надо сказать, что поэтический опыт ХХ века бесценен. Его колоссальный художественный диапазон – от Александра Блока до Иосифа Бродского – превышает эстетические рамки XIX столетия.

– Недавно вы опубликовали в «Юности» трогательное эссе о поэтессе Тамаре Жирмунской, упомянули ее первую книгу, изданную в 1962 году. Как известно, вы дружили со многими поэтами-шестидесятниками. Чьи имена, наряду с именем Жирмунской, недопроявлены и должны звучать сегодня чаще?

– Да, я дружил с Тамарой Жирмунской и был рад написать о ней добрые слова. В том числе опубликовал часть нашей переписки. И уже после публикации вдруг обнаружил в интернете еще несколько взаимных откликов. Вот Тамара пишет по поводу моих стихов «Ударил дождь по темному стеклу…» (это сравнительно ранние стихи – о смерти):

«– Уж если ты, дорогой, думаешь об этом, то что же говорить нам, старшим и куда менее задействованным?!»

Я, в свою очередь, отвечаю:

«– Тамара, дорогая, это написано задолго до 30! Правду говорят, что лучшие стихи о смерти пишутся молодыми».

Тогда она пишет:

«– А разве не божья милость, что ты после того несчастного случая с велосипедом остался жив и стал талантливее прежнего? Стихи о родителях, которые помогли твоему воскрешению, мои любимые».

Она имеет в виду мои, 1972 года, стихи: «Ты гнал, губитель мой прелестный» – о том, как я, едучи на велосипеде, был сбит автомашиной – «и душу слабую держали // отец и мать за два крыла». В своем эссе я пишу, что эти стихи понравились Тамаре, но это, так сказать, мои личные воспоминания. И вдруг – такое подтверждение с ее стороны.

Да, я дружил со многими шестидесятниками, моими старшими товарищами, и даже порой именовался младшим из них. Это не совсем так. Ибо поколение Владимира Соколова, Беллы Ахмадулиной, Евгения Евтушенко, Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского – это отдельная историческая когорта. Но хотелось бы, чтобы знали и ценили уже ушедших – тех, которых я тоже знал: Владимира Кострова, Олега Дмитриева, Игоря Шкляревского, Татьяну Бек, Владимира Рабиновича, Валентина Резника… И слава богу, ныне здравствующих – Евгения Рейна, Юрия Ряшенцева, Олега Чухонцева…

– В прошлом году возглавляемая вами литературная студия «Луч» при МГУ перешагнула 55-летний рубеж. В разные годы из нее вышли такие поэты, как Бахыт Кенжеев, Александр Сопровский, Евгений Бунимович, Инна Кабыш и многие другие – полный список занял бы целую газетную полосу. А кто сегодня ваши ученики? В чем их главное отличие от предшественников?

– Да, «Луч» – возможно, самая старая в мире литературная студия. Начиная подобное дело, я думал, что это продлится год, может быть, два. Но нынешние сроки я не мог бы представить даже при самом сильном взлете фантазии. Увы, вышло так, что я пережил многих своих студийцев, в том числе тех, которые стали выдающимися поэтами – Александра Сопровского, Евгения Витковского, Алексея Цветкова, Бахыта Кенжеева… В день смерти последнего, 26 июня, написалось: «Но вот уже мои ученики – / те, что меня и лучше, и моложе, / не изменив ни буквы, ни строки, / уходят в ночь, знакомую до дрожи. / И некому с мимозою в горсти, / с усмешкою двусмысленной, но милой, / меня вспомянуть и произнести / хоть пару слов над будущей могилой».

Сейчас в студии, как всегда, есть отдельные талантливые авторы. Но к сожалению, не обнаруживается поколения, или, если угодно, потенциала некоего поколенческого взлета. Впрочем, это скорее обстоятельство времени, внутренне не расположенного к появлению сильных и самобытных поэтических личностей. Правда, можно надеяться, что они появятся вопреки.

– Расскажите об открытии в достоевсковедении, совершенном вашими студентами при изучении архивов. Что из открывшихся фактов впечатлило вас?

– Несколько лет назад я осуществил довольно рискованный эксперимент – включил в руководимый мной большой научный проект, связанный с 200-летним юбилеем Достоевского, несколько своих студентов – журфак МГУ. И они блестяще справились с поставленными задачами. Были обнаружены ценнейшие архивные и иные материалы, связанные с каторгой Достоевского и его сибирским окружением. В том числе касающиеся условий каторжного быта, а также реальных прототипов некоторых персонажей «Записок из Мертвого дома» и т.д. Это доказательство того, что известная часть нынешних молодых людей внутренне готова к серьезному научному поиску. К сожалению, мой университетский спецсеминар, где могут обнаружиться творческие задатки студентов, предусмотрен только на один семестр. Но надеюсь, что подобные занятия удастся продлить хотя бы в пределах года.

– Ваша авторская программа «Игра в бисер» выходит на телеканале «Культура» 13 лет и очень популярна, в отличие от других программ интеллектуального толка. Как вам удается сохранять высокий дискурсивный уровень? Есть ли у телезрителя тоска по умному слову?

– Я стараюсь как можно глубже проникнуть в суть того, что мы обсуждаем. Ведь наш диапазон – вся мировая литература: от Гомера, Данте, «Слова о полку Игореве» до Федора Достоевского, Льва Толстого, Альбера Камю, Эрнеста Хемингуэя, Иосифа Бродского, Василия Шукшина... Вышло уже более 320 программ. Это русская, советская, западноевропейская, американская литература. В поле нашего внимания даже библейские тексты, Апокалипсис например. В последние годы обсуждаем (с их участием) наших здравствующих современников – Александра Городницкого, Евгения Водолазкина, Евгения Рейна, Юрия Ряшенцева… Первым из этого славного ряда незадолго до своего ухода был Евгений Евтушенко. Во всех передачах я стараюсь делать акцент на главном. То есть по мере сил пытаемся постигнуть сокровенную творческую тайну наших героев. Очень люблю посвящать целую программу какому-нибудь одному стихотворению, например «Бородино» Михаила Лермонтова, «Август» Бориса Пастернака и др. Тоска по умному слову у телевизионной аудитории пока еще присутствует. Хотелось бы верить, что рано или поздно эта тоска станет всеобщей.

– Недавний эфир «Игры в бисер» был посвящен Валентину Катаеву. Есть ощущение, что в последние годы о писателе заговорили с новой силой. Несколько лет назад в серии «ЖЗЛ» вышла его первая подробная биография, которую написал Сергей Шаргунов. Как вы оцениваете эту работу?

– Валентин Катаев – писатель удивительный и во многом загадочный. С одной стороны, «Время вперед», с другой – «Алмазный мой венец»… Его писательская судьба, биография – поле для серьезных, порой весьма рискованных размышлений. Тут требуется смелый исследователь. Таковым стал Сергей Шаргунов, написавший талантливую книгу об авторе «Белеет парус одинокий». И кстати, принявший живейшее участие в нашей передаче. Было много неравнодушных откликов.

– «У поэтов есть такой обычай – в круг сойдясь, оплевывать друг друга». Вы цитируете Дмитрия Кедрина в том же эссе про Жирмунскую. У прозаиков, как мы знаем, тоже. И не только на личном уровне, но и на организационном. Разные группы, союзы, символы веры… Но вместе с тем есть попытки построить какое-то общее поле деятельности, что делает, например, АСПИР. Вы почувствовали изменения в устройстве литературной жизни после того, как четыре крупнейших Союза писателей и Книжный союз начали работать вместе?

– 11 апреля 1831 года Пушкин писал Петру Александровичу Плетневу: «Мне кажется, что если все мы будем в кучке, то литература не может не согреться и чего-нибудь да и не произвести…» Минуло почти два века, а пушкинская сентенция не потеряла актуальности. АСПИР – это первая попытка воссоздать хотя бы прообраз писательской общности, бездумно расторгнутой несколько десятилетий назад. Писатели всегда были и будут разные – со своими художническими и идейными убеждениями. И объединять их можно только по одному признаку – профессионализму и преданности своему делу. Если у всех писательских союзов будут именно такие критерии, тогда литература действительно «не может не согреться».

– В декабре пройдет международный литературный форум... По вашим ощущениям, русская литература по-прежнему будоражит умы и сердца за пределами России?

– Русская литература никуда не делась. И многие читатели – и в России, и за рубежом – не мыслят своего существования без ее спасительного присутствия. К сожалению, литература играет ныне не столь существенную роль как в текущей жизни, так и в мировом сознании. Впрочем, не зря сказано, что Элладу создал Гомер. Вряд ли современная словесность способна созиждить будущий мир. Но без литературы он вообще непредставим.